“Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил -
И лучше выдумать не мог;
Его пример другим наука,
Но, Боже мой, какая скука
С больным сидеть и день, и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же чёрт возьмёт тебя!” -

II.
Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились Вы,
Или блистали, мой читатель!
Там некогда гулял и я,
Но вреден север для меня.

III.
Служив отлично-благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва madame за ним ходила,
Потом monsieur её сменил.
Ребёнок был резов, но мил.
Monsieur lў Abbe, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.

IV.
Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе, -
Острижен по последней моде,
Как dandy лондонский, одет;
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцовал,
И кланялся непринужденно:
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умён и очень мил.

V.
Мы всљ учились понемногу,
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава Богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был, по мненью многих
(Судей решительных и строгих),
Учёный малый, но педант.
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С учёным видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнём нежданных эпиграмм.

Латынь из моды вышла ныне;
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латынљ,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли:
Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в памяти своей.

VII.
Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита,
И был глубокий эконом,

То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живёт, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог,
И земли отдавал в залог.

VIII.
Всего, что знал ещё Евгений,
Пересказать мне недосуг;
Но в чём он истинный был гений,
Что знал он твёрже всех наук,
Что было для него измлада
И труд, и мука, и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, -
Была наука страсти нежной,
Которую воспел Назон,
За что страдальцем кончил он
Свой век, блестящий и мятежный,
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.I

IX.
Нас пыл сердечный рано мучит -
Очаровательный обман! -
Любви нас не природа учит,
А Staёl или Шатобриан,
Мы алчем жизнь узнать заране -
Мы узнаём её в романе.
Мы всё узнали - между тем,
Не насладились мы ничем.
Природы глас предупреждая,
Мы только счастию вредим,
И поздно, поздно вслед за ним
Летит горячность молодая.

Онегин это испытал -
Зато как женщин он узнал!

X.
Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным, иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив!
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!

XI.
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь, и вдруг -
Добиться тайного свиданья,
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!

XII.
Как он умел вдовы смиренной

Привлечь благочестивый взор,
И с нею скромный и смятенный
Начать, краснея, разговор! -
Пленять неопытностью нежной,
Залогом верности надежной,
Любви, которой в мiрљ нет,
И пылкостью невинных лет.
Как он умел с иною дамой
О платонизме рассуждать,
И в куклы с дурочкой играть,
И вдруг нежданной эпиграммой
Её смутить, и наконец -
Сорвать торжественный венец!

XIII.
Так резвый баловень служанки,
Амбара страж, усатый кот,
За мышью крадется с лежанки:
Протянется, идёт, идёт,
Полузажмурясь подступает,
Свернётся в ком, хвостом играет,
Расширит когти хитрых лап -
И вдруг бедняжку цап-царап!
Так хищный волк, томясь от глада,
Выходит из глуши лесов
И рыщет близ беспечных псов
Вокруг неопытного стада;
Всё спит - и вдруг свирепый вор
Ягнёнка мчит в дремучий бор!

XIV. (XII)
Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих -
Как он язвительно злословил,
Какие сети им готовил!

Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.

XV.
Бывало он ещё в постелљ -
К нему записочки несут;
Что, приглашенья? - в самом деле:
Три дома на вечер зовут -
Там будет бал, там детский праздник...
Куда ж поскачет мой проказник,
С кого начнёт он? Всё равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.

XVI.
Уж тёмно; в санки он садится.
“Поди! поди!” - раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждёт его Каверин.
Вошёл - и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток.
Пред ним roast-beef окровавленный
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.

XVII.
Ещё бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почётный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать - для того,
Чтоб только слышали его.

XVIII.
Волшебный край! Там в стары годы,
Сатиры смелой властелин,
Блистал Фонвизин, друг Свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слёз, рукоплесканий
С младой Семёновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой;
Там и Дидло венчался славой.
Там, там, под сению кулис,
Младые дни мои неслись.

XIX.
Мои богини, что вы, где вы? -
Внемлите мой печальный глас!
Всё те же ль вы? Другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полёт?
Иль взор унылый не найдёт
Знакомых лиц на сцене скушной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?

XX.
Театр уж полон. Ложи блещут.
Партер и кресла, всё кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина. Она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит -
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьёт, то разовьёт,
И быстрой ножкой ножку бьёт.

XXI.
Всё хлопает. Онегин входит,
Идёт меж кресел по ногам,
Двойной лорнет, скосясь, наводит
На ложи незнакомых дам;
Всљ ярусы окинул взором -
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеяньи взглянул,
Отворотился и зевнул.
И молвил: “Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел.”

XXII.
Ещё амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Ещё усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Ещё не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Ещё снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Ещё, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони, -
А уж Онегин вышел вон:
Домой одеться едет он.

XXIII.
Изображу ль в картине верной
Уединённый кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет? -
Всё, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам;
Всё, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, -
Всё украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.

XXIV.
Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе;
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в гранёном хрустале;
Гребёнки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые,
И щётки тридцати родов -
И для ногтей, и для зубов.
Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом.
Защитник вольности и прав
В сём случае совсем не прав

Что ж мой Онегин? Полусонный,
В постелю с бала едет он.
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробуждён:
Встаёт купец, идёт разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит -
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный,
Открыты ставни, трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.

XXXVII.(XXXVI)
Но, шумом бала утомленный,
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснётся зa полдень - и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра,
И завтра - то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений? -
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?

XXXVIII.(XXXVII)
Нет, рано чувства в нём остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум:
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой,
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И, хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он, наконец,
И брань, и саблю, и свинец.

XXXIX.(XXXVIII)
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче - русская хандра
Им овладела понемногу.
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный -
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.

XL.(XLII)
Причудницы большого света!
Всех прежде, вас оставил он.
И правда то, что в наши лета
Довольно скучен высший тон.
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор -
Несносный, хоть невинный, вздор.
К тому ж онљ так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин.

XLI.(XLIII)
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой, -
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать, - но труд упорный
Ему был тошен - ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу
Затем, что к ним принадлежу.

XLII.(XLIV)
И снова преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой -
Отрядом книг уставил полку;
Читал, читал - а всё без толку:
Там скука, там обман и бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку с пыльной их семьёй
Задёрнул траурной тафтой.

XLIII.(XLV)
Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлаждённый ум.
Я был озлоблен, он - угрюм,
Страстей игру мы знали оба,
Томила жизнь обоих нас,
В обоих сердца жар погас,
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.

XLIV.(XLVI)
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал - того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызёт.
Всё это часто придаёт
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал, но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.

XLV.(XLVII)
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою,
И вод весёлое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зелёный из тюрьмы
Перенесён колодник сонный -
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.

XLVI.(XLVIII)
С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя пиит.
Всё было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые,
Да дрожек отдалённый стук
С Мильонной раздавался вдруг;
Лишь лодка, вёслами махая,
Плыла по дремлющей реке,
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая.
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!

XLVII.(XLIX)
Адриатические волны!
О, Брента! - Нет, увижу вас,
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной...
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венециянкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле, -
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.

XLVIII.(L)
Придёт ли час моей свободы?
Пора, пора! - Взываю к ней,
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил...

XLIX.(LI)
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны,
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался;
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк,
У каждого свой ум и толк;
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя,
Иль предузнав издалека
Кончину дяди-старика.

L.(LII)
Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти, в постелљ,
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал,
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку, и обман
(И тем я начал мой роман),
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашёл уж на столе,
Как дань, готовую земле.

LI.(LIII)
Нашёл он полон двор услуги;
К покойному со всех сторон
Съезжались недруги и други -
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили,
И после важно разошлись -
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин - сельский житель;
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель -
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.